Книга из человеческой кожи [HL] - Мишель Ловрик

Истории болезней сирот и их матерей хранились в лазарете. Замок, впрочем, не устоял против моего скальпеля. Я узнал, что моя незамужняя мать умерла от послеродового сепсиса в этой самой комнате, причиной развития которого стали «миазмы», содержащиеся в воздухе. Я понюхал архивные бумаги. Они пахли пылью веков и нечистотами.

Мне удалось уговорить старую монахиню рассказать о моем рождении. Меня принимал студент-медик, который в спешке примчался прямо со вскрытия, и руки его были перепачканы кровью трупа. Они, эти красные руки, привели в наш мир одну душу — мою; другая, моей матери, покинула его.

Отец мой был и остался мне неизвестен.

Сестра Лорета

Из Европы до нас все чаще доходили новости об ужасных деяниях революционеров, которые ненавидели Святую Мать Церковь, ее служителей и даже ее монахинь, преследуя их с не меньшим упорством, чем первых христианских мучеников.

Купцы привозили иностранные газеты Тристанам: это богатое семейство из Арекипы имело связи в Париже. Кто-то из sambas Тристанов однажды принес зачитанную страничку в монастырь Святой Каталины, и монахини обступили одну из сестер, и та, неправедно и свободно владея французским языком, перевела ее для нас. Какой-то слуга дьявола изобразил там карикатуру, как монахинь выгоняют из монастыря.

Безбожники-революционеры взяли на вооружение смех и использовали его, как дьявол использует вилы. Они издевательски насмехались над монастырями, называя их тюрьмой. Они изображали Церковь в виде миноги, которая высасывает все хорошее из окружающего мира, ничего не давая взамен. Эти язычники провозгласили, что молитва о заблудших душах бессмысленна и даже вредна. Они настаивали на том, что монахини не годятся для ведения домашнего хозяйства и приготовления еды: они должны работать для бедных и больных. Монахини также не должны считать себя слишком хорошими для мужчин. Они должны покинуть монастыри, выйти замуж и рожать детей для процветания государства.

«Господь никого не заставляет давать обет безбрачия», — утверждал один из этих богохульников.

Как будто эти бедные монахини уже не были обвенчаны с Господом нашим! Что же это было за государство, которое предлагало двоебрачие для чистых и невинных невест Христа? Кое-кого из высокородных монахинь даже обвинили в том, что они помогали задушить революцию тем, что отказывались изменять Богу и безгрешно жили в своих общинах. А в День Всех Святых Арекипа узнала о зловещем событии, которое заставило содрогнуться всех добрых христиан: 17 июля 1794 года шестнадцать сестер-кармелиток из Компьена взошли на гильотину, и им отрубили головы.

В монастыре Святой Каталины наши монахини шумно радовались тому, что подобные вещи никогда не могут произойти здесь. А сердце в моей груди разрывалось на части из-за этих монахинь из Компьена, которым Господь оказал величайшие почести, сделав их мученицами. Deo gratias. Я втайне мечтала о том, чтобы заполучить горсточку земли из-под гильотины. Земля, впитавшая кровь невинных жертв, наверняка превратилась в бесценную реликвию, думала я и от всего сердца желала иметь хотя бы несколько ее комочков.

Вскоре все заговорили о длинноволосом корсиканце. Каждый месяц купцы привозили все новые сообщения о его дерзких опустошительных набегах. И океан уже не казался достаточно большим для того, чтобы уберечь нас от этого опасного безумца, Наполеона Бонапарта.

Мингуилло Фазан

Марчелла явилась в мир под лазурным небом, на котором не было ни облачка. Я слонялся по двору, наслаждаясь криками, которые издавала во время родов мать. Они казались мне намного слаще жалобного мяуканья котенка, которого в то утро я прикончил ржавым гвоздем. Я прибил его к нашей уличной двери. Мне показалось, что это — подходящее украшение, призванное сообщать прохожим, что сегодня наш дом превратился в сосуд страданий, не говоря уже о нашем городе, который умирал в то самое время, как моя мать металась на кровати, разрываясь на части.

Ее крики разносились по коридорам Палаццо Эспаньол и летели из окон вниз по Гранд-каналу. Отец, как водится, торчал в своей Арекипе. Пока все остальные суетились вокруг матери, я, будущий владелец, счел себя вправе усесться за письменный стол отца, окунуть его перо в чернильницу и открыть все его выдвижные ящики ключом, который он прятал в выемке дымохода. Я провел незабываемый полдень, выдавливая желтые прыщи у себя на подбородке и одновременно проглядывая его личные документы.

Ни один из них не привлек надолго моего внимания — пока я не наткнулся на бумагу, подписанную перед самым его последним отъездом в испанские колонии.

Она начиналась со слов: «Я, конт Фернандо Фазан, владелец Палаццо Эспаньол, проживающий в Венеции, пребывая в здравом уме, но сознавая, что смерть неизбежна, хотя час ее наступления мне неизвестен, настоящим отдаю распоряжение составить и выполнить мою последнюю волю следующим образом…»

Я стал искать фразу «завещаю все свое имущество», за которой должно было последовать «моему сыну Мингуилло Фазану». Но потом я выпрямился и сплюнул. Похоже, дорогого папочку смутили мои эксперименты с цыплятами в саду. А ведь я не пожалел времени, чтобы все терпеливо им объяснить. Французская революция недавно разлучила несколько человеческих существ, включая монахинь и священников, с их головами новым и необычным способом. Это навело мальчишку на некоторые мысли и пробудило в нем любопытство. Так почему бы не отточить мастерство, пока есть такая возможность?

Я начал нервно постукивать ногой по полу, когда прочел следующие строки в его завещании: «…мой сын Мингуилло лишился дееспособности в результате умственного расстройства, вследствие чего не может стать моим наследником. Таким образом, я завещаю все свое имущество своему следующему по возрасту ребенку по достижении им совершеннолетия».

И этот следующий по возрасту ребенок в эту самую минуту собирался прийти в мой мир. Мой папаша — полный идиот! Он не мог так поступить со мной! А что, если это будет дочь, та самая, которая сейчас раздирает внутренности моей мамочки, пока я читаю эти строки? В нашем мире дочери не могут наследовать отцам, разве что не остается живых сыновей. Но ведь я-то чувствую себя превосходно, и умственно, и физически, пусть даже меня трясет от бешенства.

Итак, не успела она еще толком прийти в этот мир, как я уже возненавидел то, что впоследствии станет Марчеллой.

В коридоре послышались крики и звуки шагов. Я предположил, что мать готовится отдать Богу душу. Быть может, и ребенок задохнулся у нее в животе? Но тут мне пришло в голову следующее: если этот только что рожденный ребенок умрет, не достигнув совершеннолетия, уже никто не сможет отобрать у меня Палаццо Эспаньол.

Я едва успел спрятать это нелепое и абсурдное завещание обратно в ящик, как услышал последний жалобный крик матери, за которым раздалось жалобное блеяние ягненка. Я без стука вошел в спальню матери. Там стоял очаровательный запах крови и слез. В тазу с молоком отмокала простыня с ярко-красными разводами. Повсюду суетились слуги, расстилая чистое белье и вытирая пот со лба моей матери. Они были не настолько глупы, чтобы взглянуть мне в глаза.

Моя мать смотрела на меня с кровати, и на лице у нее было то самое выражение беспокойства и неуверенности, которое появлялось всегда, когда речь заходила обо мне. Она была белее подушки, на которой лежала, и время от времени по телу ее пробегали судороги, словно она до сих пор переживала момент деторождения. Служанка поднесла чашку с водой к ее губам. Капли воды потекли по подбородку и скатились ей на грудь, которая должна сейчас заходиться от тянущей боли, подумал я. Как и чуточку ниже. Наверное, это очень мучительно.

— Тебе очень больно, мамочка?

Она слабо кивнула в знак согласия.

— Это похоже на то, как если бы тебе внутрь засунули раскаленную кочергу? Или на то, когда втыкаешь кому-нибудь в глаз заостренную щепку?

Служанки принялись перешептываться между собой. До меня долетели слова «котенок», «misera bestia»[32] и «diavolo incarnato».[33] Моя мать слабо взмахнула бледной рукой, призывая меня остановиться.

— Ну, и что у нас есть? — полюбопытствовал я, глядя на крошечное, жалобно хнычущее тельце, которое поспешно омывали слуги.

Оно было розовым и безволосым, похожим на розовую морскую ракушку. Между ног у него ничего не было.

— И это все? — поинтересовался я. — Оно выживет?

— Perfettina,[34] — нежно прошептала служанка по имени Анна, тайком бросая на меня опасливый взгляд.

— Чудесная маленькая девочка, — пролепетала мать, — твоя сестра. Ты ведь будешь добр к ней, не правда ли, Мингуилло?

Выходя из комнаты, я разминулся с цирюльником, сеньором Фауно. Высокую прическу моей матери, растрепавшуюся во время родов, следовало немедленно привести в надлежащий вид. Под волосами у нее без устали метались беспокойные мысли, подобно рыбам в бочке. (Жизнерадостному читателю никогда не доводилось бить рыб острогой в бочке? Настоятельно рекомендую, это потрясающее времяпрепровождение.) Рыбки моей матери пускали пузыри в ее усталой голове. Мужа не было рядом, а у ворот стоял Наполеон, и его гладкие кудри ниспадали на впалые щеки. У нас над головами кружили вороны, наполняя воздух своим зловещим карканьем в предвкушении поживы. Самое время посылать за цирюльником, ничего не скажешь!